Война с саламандрами. Дом в тысячу этажей - Страница 78

К оглавлению

78

В то время — дело было весной прошлого года, когда в экономике мира обстоятельства складывались прескверно, а в политике и того хуже, — я по какому-то поводу написал фразу: "Вы не должны думать, что развитие, которое привело к возникновению нашей жизни, было единственно возможной формой развития на этой планете". С этого и началось. Эта фраза и повинна в том, что я стал автором "Войны с саламандрами".


Ведь и в самом деле: отнюдь не исключено, что при благоприятных условиях иной тип жизни, скажем иной зоологический вид, чем человек, мог бы стать двигателем культурного прогресса. Человек со всей своей цивилизацией и культурой, со всей своей историей развился из класса млекопитающих, из отряда приматов; но ведь вполне вероятно, что подобная эволюционная энергия могла бы окрыляюще подействовать на развитие другого зоологического вида. Не исключено, что при определенных жизненных условиях пчелы или муравьи могли бы развиться в высокоинтеллектуальные существа, способности которых к созданию цивилизации были бы ничуть не ниже наших. Легко допустить это и в отношении других разновидностей фауны. При благоприятных биологических условиях какая-то цивилизация, и, может быть, не более низкая, чем наша, могла бы возникнуть и в водных глубинах.

Такова была моя первая мысль, а вторая сводилась к следующему. Если бы иной зоологический вид, чем человек, достиг ступени, которую мы называем цивилизацией, то как вы думаете: стал бы он совершать такие же безумства, как человечество? Вел бы такие же войны? Переживал бы такие же исторические катастрофы? И как бы мы смотрели на империализм ящеров, на национализм термитов, на экономическую экспансию чаек или сельдей? Что бы мы сказали, если бы иной зоологический вид, чем человек, провозгласил, что, ввиду своей образованности и многочисленности, только он один имеет право заселить весь земной шар и господствовать над его жизнью?

Именно это сопоставление с человеческой историей, причем с историей самой актуальной, и заставило меня сесть к письменному столу и написать "Войну с саламандрами". Критика сочла мою книгу утопическим романом, против чего я решительно возражаю. Это не утопия, а современность. Это не умозрительная картина некоею отдаленного будущего, но зеркальное отражение того, что есть в настоящий момент и в гуще чего мы живем. Тут дело не в моем стремлении фантазировать — фантазии я готов сочинять даром, да с походом и когда угодно, если кто захочет, — тут мне важно было показать реальную действительность. Ничего не могу с собой поделать, но литература, не интересующаяся действительностью и тем, что действительно происходит на свете, литература, которая не желает реагировать на окружающее с той силой, какая только дана слову и мысли, — такая литература чужда мне.

В этом-то все и дело: я писал своих "Саламандр", потому что думал о людях. Саламандр же я выбрал для своей аллегории не потому, что люблю их больше или меньше, чем иные божьи создания, но потому, что однажды скелет исполинской саламандры третичного периода по ошибке был действительно принят за окаменевший скелет нашего человеческого предка; следовательно, из всех животных саламандры имеют наибольшее историческое право выступить на сцену в роли нашего подобия. Но хотя саламандры послужили лишь предлогом для изображения человеческих дел, автору пришлось вживаться в их образ; при таком эксперименте легко подмочить свою репутацию, но в конечном счете дело это столь же удивительное и столь же страшное, как и вживание в образ человеческих существ.


(1936)

Ян ВАЙСС
Дом в тысячу этажей

I





Сначала — сон. Человек на лестнице. Багровый ковер. Кто я?

Сон был жуткий. Полый череп. Внутри кромешная тьма, лишь посередине желтый огонек. Под ним играют в карты, но от лютого холода карты покрылись изморозью, и мастей различить невозможно. А дальше — широкая, как бы висящая в воздухе площадка, на ней ровными рядами, тесно прижавшись друг к другу, лежат люди. Все на левом боку, согревая один о другого замерзшие колени и стынущие бедра. Стоит шевельнуться одному — и тотчас вся цепочка приходит в движение, ее плотно пригнанные зигзаги-звенья, как по команде, разъединяются, и вереница тел разом переворачивается на другой бок. И снова люди жмутся друг к другу, колено к колену, бедро к бедру. Но им уже не согреться. Мало-помалу они стынут, будто нанизанные на длинную иглу ледяной стужи…

И вдруг чья-то исполинская рука хватает заледенелый череп вместе со всеми этими адскими видениями и швыряет его в огонь. Череп лопается! Жуткая, невыносимая боль — и пробуждение!

Человек очнулся от тяжкого сна. Взгляд его скользнул по наклонной плоскости потолка. Первая мысль была: где я?

Лестница! Нижняя ступенька, с которой сбегает багровая дорожка ковра, служила ему во время сна подушкой. Вместо перил вдоль стены был натянут красный канат, а с противоположного края поднимался уходящий ввысь ряд конических мраморных столбиков.

Где я?

Человек вскочил.

Куда идти? Вверх или вниз?

Вверх!

Он спешит, прыгая сразу через три-четыре ступеньки. Пустая лестничная площадка между этажами — без окон, без дверей. И снова лестница, покрытая багровым ковром. Затем опять этаж, слепой, глухой, с белой лампочкой под потолком… Багровый ковер! Вверх! Бесконечной змеей ползет с правой стороны красный канат, а слева все убегают ввысь мраморные конусы.

78